Родник
Владимир БАБАЙКИН
ГДЕ ТЫ, ЮНОСТЬ ДАЛЁКАЯ МОЯ
У каждого человека есть несколько жизней. Есть детство, юность, зрелый возраст и, наконец, старость. В каждой из них у человека – свои заботы, свои горести, свои печали.
Юность моей мамы выпала на военные годы.
Ещё не созревшими юнцами кто-то отправлялся на фронт, кто-то оставался в тылу, чтобы оказать помощь тем, кто воевал. Жили под лозунгом «Всё для фронта, всё для Победы!» Работали по 12-14 часов. Но всё равно находили время, чтобы привести себя в порядок. Они были молоды, и им хотелось всего: и одеться красиво, и любить. Но они были лишены этого. Так и пролетела мамина юность. Лишь несколько случаев выхватывает память из той далёкой поры. Об одном из них, который память хранит всю жизнь, мама рассказала мне, когда ей было уже далеко за 70.
… Состав поезда замер у платформы. Говорили все тихо, шепотом. Отправлялись на фронт наши мальчишки. Мы провожали их из деревни до самой Шуи. Мы стояли в тишине, держась за руки, и молчали. И только глаза говорили о той боли, которая затаилась внутри каждого из нас. Раздался приказ: «По вагонам!». Вокруг послышались шум, плач, и он, взяв мои руки в свои, крепко сжал и прошептал: «Ты – любовь моя, боль моя»! И быстрым шагом пошёл к вагону. Последний прощальный гудок паровоза, заскрипели колёса, поезд тронулся, набирая скорость, а мне показалось, что они выстукивали его последние, вместо поцелуя, слова: «Ты любовь…» Это осталось со мной на всю жизнь. Больше его я никогда не видела.
Шли дни, недели, месяцы. Надо было работать на ферме, в поле, в лесу. В Шуе в Городском парке по вечерам играл оркестр. Танцы продолжались ровно до полуночи. И вот на последний танец (как обычно, вальс или танго) все девчонки, кончая работу, спешили. Сбегала и я. А до Шуи – 20 километров. Только на последний танец и успевали. Чувство разлуки с ним немного притупилось, да и молодость брала своё.
Был тихий спокойный вечер. Можно было встретить людей, возвращающихся с работы домой, или спешивших, как и я, в парк. Некоторые девчонки, мои подружки из города, встречали нас, деревенских, возбуждённо рассказывали о событиях в Шуе и ситуациях на фронтах. Оркестр вдруг тихо заиграл вальс «Ночь коротка…». Окружающие нас молодые люди начали танцевать. Ко мне подошёл красивый молодой офицер в безукоризненно подогнанной форме. Левая рука у него была вытянута вдоль туловища, на ладонь надета чёрная перчатка. Кивком головы пригласил на танец. Мы влились в гущу танцующих. Оркестр набирал громкость: «В этом зале большом мы танцуем вдвоём…». Он всё кружил и кружил меня. Многие останавливались, отходили в сторону, а мы всё кружили и кружили. Оркестр продолжал играть, осторожно затихая: «Так скажи мне хоть слово, сам не знаю о чём».
Музыка затихла, остановились и мы… Раздались аплодисменты. В смущении я подбежала к подружкам. Подошёл и он. Взяв мои руки в свою единственную ладонь, он сказал: «Спасибо за вальс, я никогда, никогда не забуду этот вальс, а пока – прощайте!».
«Почему «прощайте»?» – закричали девочки. «Через 30 минут мы снова уезжаем на фронт. Здесь, в Шуе, мы были на отдыхе после ранения». Он быстро повернулся и тихим шагом пошёл к выходу. За оградой его ждали товарищи-однополчане. Подойдя к ним, он снова крикнул: «Спасибо, я никогда не забуду этот вечер».
Кончилась война. Кончилась и моя юность, а мне ещё и 20 лет не было. Тяжёлые годы после войны снова звали на работу. Кто-то уезжал на стройку, кто-то оставался в родных деревнях. Таких было большинство. Паспорта просто так в деревнях не выдавали. Весь народ был голодным, обносившимся. Для меня наступили самые тяжёлые времена. Отец пропал без вести на фронте, и мне приходилось помогать матери поднимать на ноги младших сестру и брата. Подошло время подумать о себе. Никто из сватавшихся ко мне даже близко не походил на того офицера с ранением в руку. Всё-таки вышла замуж, переехала в Шую. Семья, рождение сына. Мужа посадили. В те годы полстраны сидело в лагерях. И снова одна, снова работа. «А годы летят, словно птицы летят, и некогда им оглянуться назад…».
Вскоре муж вернулся, родился ещё один сын. Потом стали уходить из жизни наши старики-родители. Схоронила свекровь, свёкра, мать. Трагически покинул этот мир старший сын, оставив двух дочерей.
Мы плывём по реке времени. Быстрое, но неуловимое течение затягивает всё глубже и глубже в чёрный омут старости. Каждый прожитый день делает нас чуть старше. И мы не ждём подарков от судьбы, не просим ни серебра, ни злата, ни жемчугов. Великий дар – прожить на этом свете в своём уме и на своих ногах!
Конец один – и у молодых, и у старых: небольшая ямка и малый бугорок земли сверху. Лишь воспоминания о том военном вальсе с раненым офицером помогают отодвигать от себя подальше этот бугорок.
Игорь ЯРКУЛОВ
ЧЕЧНЯ
В декабре было по-осеннему грязно, снег если выпадал, то мокрый и как-то противно падал, косо, мгновенно тая на лице. Мне хотелось сухого снега и колючего, дерущего за щеки морозца, чтобы под ногами хрустел снежок, как это обычно бывает зимой в средней полосе России. Сырой вязкий грунт подмерзал только вечером. Днём было по-прежнему солнечно, и на улицу выходили из палатки раздетыми надолго, как будто весной. На улице брились и умывались. Вода здесь замерзает только в январе, тогда приходится подогревать воду на железной печке и заливать в умывальник. Никто не болел от простуды, я не припомню, чтобы у кого-то был насморк или ОРЗ. Примерно в середине командировки, кажется, после пятнадцатого декабря, прибыл с гуманитарным грузом командир ОМОНа подполковник Фролов. Молодой, амбициозный, вспыльчивый по характеру, но справедливый к подчинённым, он построил отряд и сказал речь. Ему было на вид лет 37, точно не знаю... Я помню, как я стоял в строю вместе с другими бойцами, во втором ряду с дальнего краю. Поэтому плохо слышал его слова, но всё же расслышал и запомнил – «Звёзды, которые я получил, это и ваши звёзды, это благодаря вам...» Слова его заглушились пищанием чьей-то рации поблизости, ветром, гуляющим по сопкам и хлопаньем российского триколора на штоке. Была солнечная погода, и командир объявил учебную тревогу. Каждое отделение занимало свои места в окопах, каждый боец обстреливал из вверенного ему оружия свой сектор обстрела.
Командир отряда в командировке Леонид Разгуляев обходил рассредоточившихся по местам бойцов, если что-то было неправильно, он поправлял. Он был молод, но ответственен и строг на своей командирской должности. Разгуляев подошёл ко мне и сказал, указав за бруствер: «Сектор обстрела от того куста до того, ОГОНЬ!» Я привычно, ещё по армии, сделал несколько выстрелов, отсчитывая про себя: раз-два... раз-два, не переводя автомат на одиночную стрельбу переводчиком огня, таким образом на раз-два я отстреливал по два-три патрона. В автоматном рожке их тридцать, и эти тридцать во время боя вылетают за секунды. Важно поражать цель, экономя патроны. Разгуляев посмотрел на меня и сказал, ухмыляясь: «А в первом бою от волнения спустишь рожок за секунды, подойдёт к тебе бородатый головорез и перережет глотку». Я тоже ухмыльнулся, но промолчал. Он был прав, хотя и молодой, но опытный боец. Раздали гуманитарные, так называемые президентские посылки. В них были печенье, сгущёнка, плитка молочного шоколада и кофейная противная жвачка. Было что-то ещё, но я не помню. Ящичек был картонный, и в нём всё компактно уложено. Также привезли родную ивановскую ёлочку, но она была не в восторге от Кавказа, такой декабрьской зимы и стала увядать, обсыпаться. Вскоре вид ёлки сделался карикатурным, и её воткнули просто около палатки. Было решено поехать и в Грозном срезать ёлку около какого-нибудь здания. Благо, голубые ели с советского времени высаживали у заводских и фабричных зданий. Так мы и сделали. Я сидел в своей палатке на своей кровати, а на соседней кровати лежал Володя Демьянов, которого за его отпущенную бороду называли шутя – батюшко. Он лежал с открытыми глазами и, как всегда, о чём-то думал, скорее всего, о жене и дочке. Володя часто вспоминал семью и рассказывал про дочку, про друзей, которых уже забрала чеченская война. Лицо его было серьёзным и казалось даже грустным. Бывший сотрудник военизированной пожарной охраны МВД, он стоял у истоков формирования Ивановского отряда ОМОН, был одним из первых его бойцов, побывавших в боевых передрягах до настоящего дня. Позади у отряда были боевые командировки в Дагестан и две Чеченских кампании.
Хлопнула дверь палатки, вошел боец и сказал: «Ещё один человек, кто поедет?»
– А мне можно? – спросил я.
– Поедешь? Собирайся побыстрей, – поторопил вошедший.
Нужно было ехать в Грозный, отвозить в штаб какие-то бумаги, а заодно мы решили спилить ёлку.
– Гоша, а оно тебе надо? – вдруг очнулся, повернув лицо ко мне, Вова.
– Да чё тут в палатке-то торчать... хоть Грозный посмотрю, – откликнулся я.
– Ну-ну, – спокойно ответил Вова.
Из глубины палатки послышалась чья-то шутка: «Гош, мы твои вещи разделим!» Я улыбнулся, взял автомат, висящий на койке, и вышел из палатки.
Микроавтобус медленно ехал по Грозному, я смотрел в окно и видел широкие улицы, теперь уже лежащие в руинах бетонных глыб, улицы были не ухожены, через метров сто стояли блокпосты военных и БТРы. Я обратил внимание, что на газонах, где должны быть цветы, стояли высокие, больше, чем обычно, кресты. Кресты, подобные тем, что ставят теперь на дорогах, где бывают аварии.
– А когда уличные бои были, тут же асфальт кругом, как копать-то... вот их и хоронили на газонах, солдатиков, по 10-15 человек, потому кресты такие большие.
В ряд шли совсем молоденькие солдатики, помню их румяные щёки, в руках они держали длинные щупы. Они шли и на каждый шаг втыкали щуп в землю перед собой. На головах – каски, которые не спасут. «Это инженерная разведка, они так каждое утро проходят, мины ищут», – сказал один из наших бойцов.
«Совсем мальчишки, – подумал я. – Срочники».
– А когда-то такой красивый город был, я на открытках видел, весь в цветах, – сообщил ещё один.
Проехав площадь, мы вдруг услышали сильный одиночный хлопок, и показалось, что даже в салоне нашей машины отдалась вибрация этого залпа.
– Кто-то подорвался на фугасе, – заключил один из наших.
И тут же в эфире услышали радиообмен и фразу : « ...у нас два двухсотых, один трёхсотый....» Что в переводе с закодированного языка военных означало – у нас двое погибших, один тяжелораненый.
Дальше мы ехали молча, понимая, что в этой дьявольской рулетке кому-то из наших сегодня сильно не повезло. Боевики постоянно минировали все дороги, по которым ездили военные и милицейские машины. Они изощрённо и продуманно ставили самодельные взрывные устройства. Минировалось всё, что можно, от пачки сигарет до бетонного столба, стоящего на обочине, и всё это начинялось поражающими металлическими элементами – дробью, кусочками металла и так далее. Взлетали машины и бронетранспортёры, лишались рук и ног любопытные. Вот лежит металлический портсигар с символикой армии, он как будто потерян, ты его поднимаешь с интересом, и он взрывается у тебя в руках, дробь выбивает тебе глаз или оба и отрывает несколько пальцев на руке, а то и кисть. Ты истекаешь кровью, теперь ты калека. Впрочем, осознаёшь ты это потом, когда пройдёт шок, если останешься жив. А всему виной банальное любопытство, желание завладеть красивой находкой. Или идёшь по улице, и посередине тротуара стоит коробка из-под сока или молока, ты, конечно, пинаешь её, и она, разлетаясь, ранит твою ногу, искалечив её до колена, от детонации разлетается вдребезги бетонный столб, в котором заложен другой фугас с ртутным взрывателем. Идёт диверсионная, партизанская война. Днём чеченцы продают федералам вещи и продукты, а ночью из каждого полуразрушенного дома ведётся снайперский или автоматный огонь. Минируются за ночь дороги, и там, где уже прежде нашли фугас, найдут его снова, но уже в другом обличье.
Мы подъехали к штабу, старший ушёл с бумагами, а я и другие ждали у входа. Я прохаживался по бетонному щебню, который, вероятно, в результате уличных боёв и обстрелов накопился и лежал теперь толстым слоем под ногами. В этом щебне иногда встречались куклы, пуговицы военных и гражданских, старые, почти истлевшие тетрадки с рисунками детей. Грозный тогда был как гигантский мусорный полигон. Мусор под ногами наводил на мысль о трагизме ситуации, почему валяется плюшевый медвежонок, раздавленный колёсами или гусеницами, значит, ребёнок убит или был тяжело ранен, или… или...
Надо чаще гулять по таким развалинам и смотреть под ноги, это безмолвное свидетельство произошедшей трагедии.
22 июня - День памяти и скорби
1 июля — День ветеранов боевых действий
Ольга СМИРНОВА
ПОБЕДА НАША
В самый длинный день в году
Никто не ожидал беду.
Внезапно грянула война,
Хлебнули горюшка сполна.
Как коршун злой, не объявляя,
На нашу землю враг напал.
Себя надеждой забавляя,
Он очень многое не знал.
Не знал, что мы Отчизну любим,
Что просто так не отдадим,
Что за неё бороться будем,
В бою себя не пощадим.
Не мог он этого учесть.
Как снег, надежды таяли.
Враг потерял здесь славу, честь,
А мы себя прославили.
К Победе шли четыре года,
Надеясь, веруя, любя.
Не зная нашего народа,
Враг опозорил сам себя.
Владимир ПАТРИКЕЕВ-ШУЙСКИЙ
ЛитО «Подсолнух»
ПАМЯТНИК СТАРУШКЕ
Старушке, сделанной из «стали»,
Под алым знаменем в руках,
Что шли солдаты, презирая,
Вперёд на лютого врага.
Старушке той, сберегшей совесть,
Не испугавшейся врагов,
Людскую посвящаем повесть,
Кто на колени пасть готов.
Она готова хоть в атаку
С победным знаменем идти,
Навстречу смерти, как на плаху,
Чтобы родной народ спасти.
Каролина ДМИТРИЕВА
***
О, сколько дней они шагали
По бездорожью и в пыли!
Вот и граница. Столб подняли,
Целуют горсть родной земли.
Всё позади? Нет, враг не дремлет,
И он по-прежнему силён,
Но с каждым шагом вера крепнет,
Победы миг определён.
Кто доживёт, а кто погибнет,
Но Русь останется жива.
Народ им памятник воздвигнет,
Увековечит имена.
***
Люди земли, вспомните,
Что принесла нам война.
Зачем же мир хороните?
Разум купил сатана.
Люди земли, вспомните,
Какой ценой дался мир.
Вы от злобы стонете,
Точно кровавый вампир.
Люди земли, помните,
Война – пощады не жди.
Всех засосёт в омуте,
Так лучше в мире живи.
