Обычные рабочие войны
Шуйский ветеран Белоусов – один из тех, кто, как ему кажется, на войне подвигов не совершал, а просто делал своё дело.
Свою первую боевую награду — медаль «За боевые заслуги» Иван Иванович Белоусов получил за участие в прорыве вражеской обороны на Карельском перешейке. Вторая нашла его уже в 48-м. А в год празднования 40-летия Великой Победы ему вручили орден Отечественной войны I степени. Вот так оценила страна честный, самоотверженный труд обычного рабочего войны, а по нашему мнению – героя без страха и упрёка. Также самоотверженно трудился бывший фронтовик и в мирной жизни. На «Шуйском пролетарии» помощником мастера Иван Иванович проработал до самого выхода на пенсию. А ещё собственными руками построил дом на улице Алимова, где живёт со своей супругой в любви и согласии уже больше 60 лет.
Родился Иван Иванович Белоусов в Горлицыно Дроздовского сельского совета 24 сентября 1925 года в крестьянской семье, жившей тем, что земля давала. Рос как все мальчишки того времени, а вот учиться ему довелось только до 6 класса. Заболела мать, отцу было тяжело — детей, кроме Ивана, ещё трое, вот и пришлось ему бросить школу и идти работать. В апреле 41-го приняли его в артель «Шуякоопстрой», потом на фабрику «Шуйский пролетарий». А в октябре направили учиться в школу помощников мастеров, но отработать по специальности ему довелось только одну смену — в Новый год 1943 года. 2 января пришла повестка на фронт.
Солдат, на чём спишь? На шинели…
— Утром 3 января 43-го года нас, новобранцев, повезли в Иваново, оттуда эшелоном в город Свободный Амурской области, — вспоминает Иван Иванович. — Городок рядом с китайской границей. Здесь до 45-го года держали почти миллионную армию — ждали нападения Японии и одновременно готовили кадры для армии. После 8-месячного курса молодого бойца нас отправили в Ульяновскую область – там было что-то вроде школы фронтового резерва. Я попал в пулемётную роту. Жили в лесу, в землянках. Спали на голых нарах из жердей. Условия были, как в солдатской шутке того времени: «Солдат, на чём спишь? На шинели. А чем укрываешься? Шинелью. А под голову что? Шинель. Так что же у тебя, три шинели что ли? Да нет, одна!»...
Я никогда не мог понять, откуда в армии взялись какие-то межнациональные конфликты? В войну вместе служили и узбеки, и грузины, и украинцы, и жили очень дружно. Да и как может быть по другому-то, если завтра вместе в бой идти?
Так вот, 4 месяца мы учились, потом присвоили нам звания и распределили по частям. Я попал в маршевую роту. Повезли нас сначала в Дорогобуж, а потом в сторону Ленинграда, до маленькой станции близ Ораниенбаума. Оттуда колонной – в Петергоф и далее на баржах в бухту у посёлка Лисий Нос. Здесь нас распределили по ротам, выдали патроны, гранаты, накормили и направили на передовую.
Простреливался каждый метр
— Шли лесом, когда нас обстреляла немецкая артиллерия. Потерь не было, но всё равно страшно, ведь в первый раз. Поступила команда рассредоточиться и идти цепью. Вышли из леса, а перед нами луговина заболоченная, по ней течёт речушка метра четыре шириной. И тут с противоположного берега по нам открыли огонь из автоматов и пулемётов. Оказывается, там немцы окопались. Это в нашем тылу! Огонь был такой сильный, что поступила команда отойти в лес и окопаться. Отошли мы, окапываться нужно, а у меня лопатки нет. Обронил в поле, когда отступали. Что делать? Побежал искать. Немцы заметили, из пулемёта стреляют, а я за кочки да за кусты прячусь и пробираюсь к тому месту, где мог обронить лопатку. Потом мне командир взвода говорил, что я в рубашке родился. Ну, в рубашке или нет, не знаю, но лопатку свою я нашёл и вернулся невредимым. Окопались, ночь просидели, а утром чуть свет приказ — скрытно подойти к реке и атаковать немцев. Подползли мы к реке, перебрались на другой берег, а там — никого. Ушли. Разведка у них тоже хорошо работала. Но этим не закончилось. Только мы на тот берег речки вышли, как попали под миномётный обстрел. Это было пострашнее, чем первый артиллерийский налёт. Снаряд в поле или на болоте не так опасен, он разрывается в земле, и осколки идут вверх, а мина разрывается, едва коснувшись земли, и осколки разлетаются параллельно земле. Мы лежали, пережидая обстрел, всего шагах в трёх друг от друга. Мина разорвалась между нами. Меня спасло то, что я лежал в небольшом углублении. Двоих моих товарищей убило, а меня даже не царапнуло. Взвод наш, пока до передовой шли, потерял шесть человек убитыми. Последние мет-ров 100 до переднего края пробирались перебежками под плотным пулемётным огнём. Линия обороны на этом участке установилась с начала ленинградской блокады. И немцы, и наши укреплялись основательно. Окопы полного профиля, брёвнами укреплённые, пулемётные гнёзда замаскированные, ходы сообщения, блиндажи. А у немцев ещё серьёзнее — ряды колючей проволоки, за ней в 3 ряда надолбы бетонные, чтобы танки не прошли. За надолбами траншеи, в которых через каждые 50-70 метров под бетонными колпаками огневые точки. Простреливался буквально каждый метр. Метров на 300 в глубину — ещё одна такая же линия обороны, а в некоторых местах и третья была. А в тылу третьей линии — артиллерийские батареи. Вот эту оборону нам предстояло прорывать. До нас на этом участке часть держала оборону несколько месяцев. Мы её меняли. Их отвели в ближний тыл на отдых и пополнение, а мы заняли их позицию. Был это конец мая, а 9 июня зачитали приказ — прорвать линию обороны противника и перейти в наступление в направлении Выборга.
Пулемёт остывать не успевал
— На рассвете началась артиллерийская подготовка, потом по немецким позициям отбомбились наши штурмовики. И, казалось, там в живых никого не осталось. Но стоило нам подняться в атаку, как немцы встретили нас таким огнём, что головы поднять не давали. Больше половины нашего взвода перед первой линией немецкой обороны полегло, да и в других потери были не меньше. Взводный у нас был опытный, подозвал нас, пулемётчиков, и приказал залечь на флангах взвода и перекрёстным огнём подавлять немецкие пулемёты, прикрывать взвод, когда он в атаку поднимется. Подобрались к надолбам, залегли за ними. Траншею немецкую мы простреливали, а с бетонным колпаком ничего не сделаешь, против него мой «Дегтярёв» бессилен. Подбирались к ним ползком и, если удавалось, забрасывали гранатами, так и наступали. Во многих колпаках у немцев были пулемётчики-смертники, прикованные наручниками к пулемётам. Они дрались до последнего. Добрались мы до траншей немецких, а в них, кроме смертников, никого. Все отошли во вторую линию обороны. Так что отдохнуть нам не пришлось. Чуть перевели дыхание – и снова вперёд на пулемёты. В эти дни у моего пулемёта ствол остывать не успевал, докрасна нагревался. Мой второй номер — подносчик – не успевал диски патронами заряжать. На прорыв второй линии немецкой обороны нам в подкрепление прислали несколько «тридцатьчетвёрок». Посадили нас на броню и так, на танках, почти до самых немецких окопов и доехали. Потом мы остались выбивать немцев из окопов, а танки пошли дальше в прорыв. Команда была — не останавливаться. Это уж потом мы узнали, что наши стремились окружить немцев в этом районе, не дать им отойти и укрепиться.
И только об одном Богу молюсь…
— С боями шли мы почти до самого Выборга. Сколько ребят наших за эти дни рядом со мной погибло, а меня, видно, Бог берёг. Был случай, когда немецкие самолёты застали нас среди ровного, как стол, болота. Ни укрыться, ни окопаться. Ни кустика поблизости, ни деревца, ты как на ладони, а самолёты над самыми головами на бреющем полёте проходят и из пулемётов расстреливают. И снова даже не царапнуло. Только перед самым Выборгом не повезло. Линия обороны у немцев по краю леса проходила, а перед ней огромный луг. Вот по этому лугу без всякого прикрытия, в лоб, на немецкие пулемёты мы и наступали. Где ползком, где перебежками. Второй номер мой не уберёгся. Чуть приподнялся, а тут пулемётная очередь. Три пули в грудь. По возрасту он мне в отцы годился, с 1904 года рождения, воевал с самых первых дней войны.
А немного погодя, на том же лугу и меня зацепило – пуля в бедро ударила. Взводный перевязал меня. «Лежи, говорит, тихо и не высовывайся. Сейчас я тебя вынести не смогу – мы отходить будем. Потерпи до темноты, я за тобой обязательно санитаров пришлю». Отошли они, а я остался. Лежу и только об одном Богу молюсь, чтобы немцы в контратаку не пошли. Увидят — добьют ведь обязательно. А жить-то хочется! Наши не стали дожидаться наступления темноты. К ним подошло несколько танков, и под их прикрытием собирались снова атаковать. Но немцы эти танки обнаружили и открыли по ним огонь. Один из снарядов разорвался совсем рядом. Что-то ударило меня по голове, поплыло всё перед глазами, а в голове одна мысль — вот, кажется, и всё. Теперь меня точно убило! Пришёл в себя — в голове звенит, перед глазами круги плывут, но живой. Сунул руку под каску — крови нет, только шишка огромная. Снял каску, а на ней вмятина от осколка. К ночи меня, как и обещал взводный, подобрали. Вынесли к своим, а потом с другими ранеными отправили в госпиталь в Ленинград. Через месяц выписали и направили под Нарву в 98-ю Краснознамённую Ропшинскую стрелковую дивизию. Ту, что после войны расквартировали в Иванове. А вскоре она стала десантной. Прослужил я в ней совсем немного.
Вылечился — и на курорт
— Наступление наше приостановилось, линия обороны на нашем участке проходила по болоту. Топь такая, что ходить можно было только по настилам. Чуть в сторону сойдёшь — проваливаешься в болотную жижу. Никаких сюрпризов от немцев на этом участке мы не ждали. Обстреливали нас, правда, часто, но без особых для нас потерь. Снаряды многие вообще не разрывались — уходили в трясину. Как-то сидели мы на брёвнах, обедали. Из-за линии фронта прилетела «рама», покружила над нами, и почти сразу же начался миномётный обстрел. Мина взорвалась довольно далеко от нас, где-то попала в сухое дерево, и один из осколков по касательной попал мне в голову. Срезал большой кусок кожи с волосами, но кости не задел, хотя кровотечение было сильное. Свалился я с бревна в болото, вымазался в грязи, вымок. Вот такого грязного и мокрого меня направили в санбат. Врач — пожилая женщина, остановила кровотечение, перевязала и хотела отпустить меня в часть, но что-то ей во мне не понравилось. Заставила раздеться, послушала, постучала и срочно в койку уложила. А через несколько часов у меня поднялась температура, я начал задыхаться — плеврит. Откачали мне жидкость из лёгкого, направили на лечение в Ленинград. Там ещё несколько раз откачивали, но жидкость в лёгком продолжала скапливаться, и меня отправили лечиться в тыл, в Кинешму. А пока ехали, организм мой молодой понемногу начал сам с плевритом справляться. В кинешемском госпитале сделали рентген и обнаружили, что жидкости почти не осталось, рассосалась. Подержали меня там немного, а потом перевели на долечивание в Плёс. Три месяца я жил там, как на курорте. Хорошее питание, уход, свободный режим. Я не только вылечился, но и в весе прибавил.
Выписался Иван Белоусов осенью 44-го. Хотел снова на фронт, но не пришлось. Направили его в Богородск учиться на шофёра, там посмотрели на его справку из госпиталя и завернули обратно.
Я не раз говорил о том, что в людях, переживших страдания, боль и кровь Великой войны, живёт поразительная доброта, вера в хорошее, категорическое неприятие безнравственности, лжи и цинизма. И горько им видеть, как оскверняются памятники, как появляются последователи тех, кто в середине минувшего века залил кровью полмира. Говорят, что новые войны начинаются тогда, когда в памяти стираются уроки войн минувших, когда забываются жертвы, когда новое поколение вырастает «иванами, родства не помнящими». Хочется верить, что это не про нас и не про наших детей…
